Неточные совпадения
Споры
с Марьей Романовной кончились тем, что однажды утром она ушла со двора вслед за возом своих вещей, ушла, не простясь ни
с кем, шагая величественно, как всегда, держа
в одной
руке саквояж
с инструментами, а другой прижимая к плоской груди черного, зеленоглазого
кота.
Лиза подалась вперед, покраснела — и заплакала, но не подняла Марфы Тимофеевны, не отняла своих
рук: она чувствовала, что не имела права отнять их, не имела права помешать старушке выразить свое раскаяние, участие, испросить у ней прощение за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных
рук — и безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а
кот Матрос мурлыкал
в широких креслах возле клубка
с чулком, продолговатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось перед иконой,
в соседней комнатке за дверью стояла Настасья Карповна и тоже украдкой утирала себе глаза свернутым
в клубочек клетчатым носовым платком.
Проговорив это, Вибель встал и пошел
в столовую, забыв даже взять к себе на
руки кота, который, впрочем, сам побежал за ним, держа свой обгрызенный хвост перпендикулярно. Пани Вибель и вместе
с ней Аггей Никитич умышленно поотстали немного от аптекаря.
Проговорив это, почтенный ритор развел
с явною торжественностью
руками, желая тем указать своим слушателям, что он прорек нечто весьма важное, и когда к нему
в этот момент подошел было приласкаться
кот, то Вибель вместо того, чтобы взять любимца на колени, крикнул ему: «Брысь!» — и сверх того отщелкнул его своим табачным носовым платком, а сам снова обратился к напутствованию.
Письма его были оригинальны и странны, не менее чем весь склад его мышления и жизни. Прежде всего он прислал Туберозову письмо из губернского города и
в этом письме, вложенном
в конверт, на котором было надписано: «Отцу протоиерею Туберозову, секретно и
в собственные
руки», извещал, что, живучи
в монастыре, он отомстил за него цензору Троадию, привязав его
коту на спину колбасу
с надписанием: «Сию колбасу я хозяину несу» и пустив
кота бегать
с этою ношею по монастырю.
«Как по недостаточности моего звания, — говорю, — владыко святый, жена моя каждый вечер, по неимению работницы, отправляется для доения коровы
в хлев, где хранится навоз, то я, содержа на
руках свое малое грудное дитя, плачущее по матери и просящее груди, — как груди дать ему не имею и чем его рассеять, не знаю, — то я, не умея настоящих французских танцев, так
с сим младенцем плавно пожидовски прискакую по комнате и пою ему: „тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за
кота“ или что другое
в сем роде невинного содержания, дабы оно было утешно от сего, и
в том вся вина моя».
Тетка, ничего не понимая, подошла к его
рукам; он поцеловал ее
в голову и положил рядом
с Федором Тимофеичем. Засим наступили потемки… Тетка топталась по
коту, царапала стенки чемодана и от ужаса не могла произнести ни звука, а чемодан покачивался, как на волнах, и дрожал…
Наступило принужденное молчание. Со стороны прииска, по тропам и дорожкам, брели старатели
с кружками
в руках; это был час приема золота
в конторе.
В числе других подошел, прихрамывая, старый Заяц, а немного погодя показался и сам «губернатор». Федя встречал подходивших старателей самыми злобными взглядами и как-то забавно фукал носом, точно старый
кот. Бучинского не было
в конторе, и старатели расположились против крыльца живописными группами, по два и по три человека.
Он черпал серебряною ложкой из тарелки малину
с молоком, вкусно глотал, чмокал толстыми губами и, после каждого глотка, сдувал белые капельки
с редких усов
кота. Прислуживая ему, одна девушка стояла у стола, другая — прислонилась к стволу липы, сложив
руки на груди, мечтательно глядя
в пыльное, жаркое небо. Обе они были одеты
в легкие платья сиреневого цвета и почти неразличимо похожи одна на другую.
— Да что же это
в самом деле за наказание
с этим
котом? — рассуждает усталая Катерина Львовна. — Дверь теперь уж нарочно я сама, своими
руками на ключ заперла, окно закрыто, а он опять тут. Сейчас его выкину, — собиралась встать Катерина Львовна, да сонные
руки и ноги ее не служат ей; а
кот ходит по всей по ней и таково-то мудрено курнычит, опять будто слова человеческие выговаривает. По Катерине Львовне по всей даже мурашки стали бегать.
Пульхерия Ивановна протянула
руку, чтобы погладить ее, но неблагодарная, видно, уже слишком свыклась
с хищными
котами или набралась романических правил, что бедность при любви лучше палат, а
коты были голы как соколы; как бы то ни было, она выпрыгнула
в окошко, и никто из дворовых не мог поймать ее.
В углу забыто дрожал, точно озябший, розовый огонек лампады;
в простенке между окон висела олеография: по пояс голая баба
с жирным, как сама она,
котом на
руках.
Соломонида лежала вытянувшись, со сложенными на груди
руками. Баба дотронулась до этих
рук и, взвизгнув на всю избу, как шальная бросилась вон. Прибежав
в деревню, она, конечно, всполошила всех. Староста Архипыч
с двумя крестьянами отправились
в избу Соломониды и действительно убедились, что она умерла.
Кот тоже оказался околевшим.
Дикий, угрюмый взор, по временам сверкающий, как блеск кинжала, отпущенного на убийство; по временам коварная, злая усмешка,
в которой выражались презрение ко всему земному и ожесточение против человечества; всклокоченная голова, покрытая уродливою шапкою; худо отращенная борода; бедный охабень [Охабень — старинная верхняя одежда.], стянутый ремнем, на ногах
коты, кистень
в руках, топор и четки за поясом, сума за плечами — вот
в каком виде вышел Владимир
с мызы господина Блументроста и прошел пустыню юго-восточной части Лифляндии.